ВходКолымские рассказы. Шоковая терапия
Еще в то благодатное время, когда Мерзляков работал конюхом и в самодельной крупорушке – большой консервной банке с пробитым дном на манер сита – можно было приготовить из овса, полученного для лошадей, крупу для людей, варить кашу и этим горьким горячим месивом заглушать, утишать голод, еще тогда он думал над одним простым вопросом. Крупные обозные материковские кони получали ежедневно порцию казенного овса, вдвое большую, чем приземистые и косматые якутские лошаденки, хотя те и другие возили одинаково мало. Ублюдку-першерону Грому засыпалось в кормушку столько овса, сколько хватило бы пяти «якуткам». Это было правильно, так велось везде, и не это мучило Мерзлякова. Он не понимал, почему лагерный людской паек, эта таинственная роспись белков, жиров, витаминов и калорий, предназначенных для поглощения заключенными и называемая котловым листом, составляется вовсе без учета живого веса людей. Если уж к ним относятся как к рабочей скотине, то и в вопросах рациона надо быть более последовательным, а не держаться какой-то арифметической средней – канцелярской выдумки. Эта страшная средняя в лучшем случае была выгодна только малорослым, и действительно, малорослые доходили позже других. Мерзляков по своей комплекции был вроде першерона Грома, и жалкие три ложки каши на завтрак только увеличивали сосущую боль в желудке. А ведь кроме пайка бригадный рабочий не мог получить почти ничего. Все самое ценное – и масло, и сахар, и мясо – попадало в котел вовсе не в том количестве, какое записано в котловом листе. Видел Мерзляков и другое. Первыми умирали рослые люди. Никакая привычка к тяжелой работе не меняла тут ровно ничего. Щупленький интеллигент все же держался дольше, чем гигант калужанин – природный землекоп, – если их кормили одинаково, в соответствии с лагерной пайкой. В повышении пайки за проценты выработки тоже было мало проку, потому что основная роспись оставалась прежней, никак не рассчитанной на рослых людей. Для того чтобы лучше есть, надо было лучше работать, а для того чтобы лучше работать, надо было лучше есть. Эстонцы, латыши, литовцы умирали первыми повсеместно. Они первыми доходили, что вызывало всегда замечания врачей: дескать, вся эта Прибалтика послабее русского народа. Правда, родной быт латышей и эстонцев дальше стоял от лагерного быта, чем быт русского крестьянина, и им было труднее. Но главное все же заключалось в другом: они не были менее выносливы, они просто были крупнее ростом.
Года полтора назад случилось Мерзлякову после цинги, которая быстро свалила новичка, поработать внештатным санитаром в местной больничке. Там он увидел, что выбор дозы лекарства делается по весу. Испытание новых лекарств проводится на кроликах, мышах, морских свинках, а человеческая доза определяется пересчетом на вес тела. Дозы для детей меньше, чем дозы для взрослых.
Но лагерный рацион не рассчитывался по весу человеческого тела. Вот это и был тот вопрос, неправильное решение которого удивляло и волновало Мерзлякова. Но раньше, чем он ослабел окончательно, ему чудом удалось устроиться конюхом – туда, где можно было красть у лошадей овес и набивать им свой желудок. Мерзляков уже думал, что перезимует, а там – что бог даст. Но вышло не так. Заведующий конебазой был снят за пьянство, и на место его был назначен старший конюх – один из тех, кто в свое время научил Мерзлякова обращаться с жестяной крупорушкой. Старший конюх сам поворовал овса немало и в совершенстве знал, как это делается. Стремясь зарекомендовать себя перед начальством, он, не нуждаясь уже в овсяной крупе, нашел и собственноручно разломал все крупорушки. Овес стали жарить, варить и есть в природном виде, полностью приравнивая свой желудок к лошадиному. Новый заведующий написал рапорт по начальству. Несколько конюхов, в том числе и Мерзляков, были посажены в карцер за кражу овса и направлены с конебазы туда, откуда они пришли, – на общие работы.
На общих работах Мерзляков скоро понял, что смерть близка. Его шатало под тяжестью бревен, которые приходилось перетаскивать. Десятник, невзлюбивший этого ленивого лба («лоб» – это и значит «рослый» на местном языке), всякий раз ставил Мерзлякова «под комелек», заставляя тащить комель, толстый конец бревна. Однажды Мерзляков упал, не мог встать сразу со снега и, внезапно решившись, отказался тащить это проклятое бревно. Было уже поздно, темно, конвоиры торопились на политзанятия, рабочие хотели скорей добраться до барака, до еды, десятник в этот вечер опаздывал к карточному сражению, – во всей задержке был виноват Мерзляков. И он был наказан. Он был избит сначала своими же товарищами, потом десятником, конвоирами. Бревно так и осталось лежать в снегу – вместо бревна в лагерь принесли Мерзлякова. Он был освобожден от работы и лежал на нарах. Поясница болела. Фельдшер мазал спину Мерзлякова солидолом – никаких средств для растирания в медпункте давно не было. Мерзляков все время лежал, полусогнувшись, настойчиво жалуясь на боли в пояснице. Боли давно уже не было, сломанное ребро срослось очень быстро, и Мерзляков стремился ценой любой лжи оттянуть выписку на работу. Его и не выписывали. Однажды его одели, уложили на носилки, погрузили в кузов автомашины и вместе с другим больным увезли в районную больницу. Рентгенокабинета там не было. Теперь следовало подумать обо всем серьезно, и Мерзляков подумал. Он пролежал там несколько месяцев, не разгибаясь, был перевезен в центральную больницу, где, конечно, рентгенокабинет был и где Мерзлякова поместили в хирургическое отделение, в палаты травматических болезней, которые, по простоте душевной, больные называли «драматическими» болезнями, не думая о горечи этого каламбура.
– Вот еще этого, – сказал хирург, указывая на историю болезни Мерзлякова, – переводим к вам, Петр Иванович, лечить его в хирургическом нечего.
– Но вы же пишете в диагнозе: анкилоз на почве травмы позвоночника. Мне-то он к чему? – сказал невропатолог.
– Ну, анкилоз, конечно. Что же я еще могу написать? После побоев и не такие штуки могут быть. Вот у меня на прииске «Серый» был случай. Десятник избил работягу...
– Некогда, Сережа, слушать мне про ваши случаи. Я спрашиваю: зачем переводите?
– Я же написал: «Для обследования на предмет актирования». Потычьте его иголочками, актируем – и на пароход. Пусть будет вольным человеком.
– Но вы же делали снимки? Нарушения должны быть видны и без иголочек.
– Делал. Вот, изволите видеть. – Хирург навел на марлевую занавеску темный пленочный негатив. – Черт тут поймет в таком снимке. До тех пор, пока не будет хорошего света, хорошего тока, наши рентгенотехники все время будут такую муть давать.
– Истинно муть, – сказал Петр Иванович – Ну, так и быть. – И он подписал на истории болезни свою фамилию, согласие на перевод Мерзлякова к себе.
В хирургическом отделении, шумном, бестолковом, переполненном отморожениями, вывихами, переломами, ожогами – северные шахты не шутили, – в отделении, где часть больных лежала прямо на полу палат и коридоров, где работал один молодой, бесконечно утомленный хирург с четырьмя фельдшерами: все они спали в сутки по три-четыре часа, - там и не могли внимательно заняться Мерзляковым. Мерзляков понял, что в нервном отделении, куда его внезапно перевели, и начнется настоящее следствие.
Вся его арестантская, отчаянная воля была сосредоточена давно на одном: не разогнуться. И он не разгибался. Как хотелось телу разогнуться хоть на секунду. Но он вспоминал прииск, щемящий дыхание холод, мерзлые, скользкие, блестящие от мороза камни золотого забоя, миску супчику, которую за обедом он выпивал залпом, не пользуясь ненужной ложкой, приклады конвоиров и сапоги десятников – и находил в себе силу, чтобы не разогнуться. Впрочем, сейчас уже было легче, чем первые недели. Он спал мало, боясь разогнуться во сне. Он знал, что дежурным санитарам давно приказано следить за ним, чтобы уличить его в обмане. А вслед за уличением – и это тоже знал Мерзляков – следовала отправка на штрафной прииск, а какой же должен быть штрафной прииск, если обыкновенный оставил у Мерзлякова такие страшные воспоминания?
На другой день после перевода Мерзлякова повели к врачу. Заведующий отделением расспросил коротко о начале заболевания, сочувственно покивал головой. Рассказал, как бы между прочим, что даже и здоровые мышцы при многомесячном неестественном положении привыкают к нему, и человек сам себя может сделать инвалидом. Затем Петр Иванович приступил к осмотру. На вопросы при уколах иглы, при постукивании резиновым молоточком, при надавливании Мерзляков отвечал наугад.
Больше половины своего рабочего времени Петр Иванович тратил на разоблачение симулянтов. Он понимал, конечно, причины, которые толкали заключенных на симуляцию. Петр Иванович сам был недавно заключенным, и его не удивляло ни детское упрямство симулянтов, ни легкомысленная примитивность их подделок. Петр Иванович, бывший доцент одного из сибирских институтов, сам сложил свою научную карьеру в те же снега, где его больные спасали свою жизнь, обманывая его. Нельзя сказать, чтобы он не жалел людей. Но он был врачом в большей степени, чем человеком, он был специалистом прежде всего. Он гордился тем, что год общих работ не выбил из него врача-специалиста. Он понимал задачу разоблачения обманщиков вовсе не с какой-нибудь высокой, общегосударственной точки зрения и не с позиций морали. Он видел в ней, в этой задаче, достойное применение своим знаниям, своему психологическому умению расставлять западни, в которые должны были к вящей славе науки попадаться голодные, полусумасшедшие, несчастные люди. В этом сражении врача и симулянта на стороне врача было все – и тысячи хитрых лекарств, и сотни учебников, и богатая аппаратура, и помощь конвоя, и огромный опыт специалиста, а на стороне больного был только ужас перед тем миром, откуда он пришел в больницу и куда он боялся вернуться. Именно этот ужас и давал заключенному силу для борьбы. Разоблачая очередного обманщика, Петр Иванович испытывал глубокое удовлетворение: еще раз он получает свидетельство жизни, что он хороший врач, что он не потерял квалификацию, а, наоборот, отточил, отшлифовал ее, словом, что он еще может...
«Дураки эти хирурги, – думал он, закуривая папиросу после ухода Мерзлякова. – Топографической анатомии не знают или забыли, а рефлексов и никогда не знали. Спасаются одним рентгеном. А нет снимка – и не могут уверенно сказать даже о простом переломе. А фасону сколько! – Что Мерзляков симулянт – это Петру Ивановичу ясно, конечно. – Ну, пусть полежит недельку. За эту недельку все анализы соберем, чтобы все было по форме. Все бумажки в историю болезни подклеим».
Петр Иванович улыбнулся, предвкушая театральный эффект нового разоблачения.
Через неделю в больнице собирали этап на пароход – перевод больных на Большую землю. Протоколы писались тут же в палате, и приехавший из управления председатель врачебной комиссии самолично просматривал больных, приготовленных больницей к отправке. Его роль сводилась к просмотру документов, проверке надлежащего оформления – личный осмотр больного отнимал полминуты.
– В моих списках, – сказал хирург, – есть некто Мерзляков. Ему год назад конвоиры позвоночник сломали. Я бы хотел его отправить. Он недавно переведен в нервное отделение. Документы на отправку – вот, заготовлены.
Председатель комиссии повернулся в сторону невропатолога.
– Приведите Мерзлякова, – сказал Петр Иванович. Полусогнутого Мерзлякова привели. Председатель бегло взглянул на него.
– Экая горилла, – сказал он. – Да, конечно, держать таких нечего. – И, взяв перо, он потянулся к спискам.
– Я своей подписи не даю, – сказал Петр Иванович громким и ясным голосом. – Это симулянт, и завтра я буду иметь честь показать его и вам и хирургу.
– Ну, тогда оставим, – равнодушно сказал председатель, положив перо. – И вообще, давайте кончать, уже поздно.
– Он симулянт, Сережа, – сказал Петр Иванович, беря под руку хирурга, когда они выходили из палаты.
Хирург высвободил руку.
– Может быть, – сказал он, брезгливо морщась. – Дай вам бог успеха в разоблачении. Получите массу удовольствия.
На следующий день Петр Иванович на совещании у начальника больницы доложил о Мерзлякове подробно.
– Я думаю, – сказал он в заключение, – что разоблачение Мерзлякова мы проведем в два приема. Первым будет рауш-наркоз, о котором вы позабыли, Сергей Федорович, – сказал он с торжеством, поворачиваясь в сторону хирурга. – Это надо было сделать сразу. А уж если и рауш ничего не даст, тогда... – Петр Иванович развел руками, – тогда шоковая терапия. Это занятная вещь, уверяю вас.
– Не слишком ли? – сказала Александра Сергеевна, заведующая самым большим отделением больницы – туберкулезным, полная, грузная женщина, недавно приехавшая с материка.
– Ну, – сказал начальник больницы, – такую сволочь... – Он мало стеснялся в присутствии дам.
– Посмотрим по результатам рауша, – сказал Петр Иванович примирительно.
Рауш-наркоз – это оглушающий эфирный наркоз кратковременного действия. Больной засыпает на пятнадцать – двадцать минут, и за это время хирург должен успеть вправить вывих, ампутировать палец или вскрыть какой-нибудь болезненный нарыв.
Начальство, наряженное в белые халаты, окружило операционный стол в перевязочной, куда положили послушного полусогнутого Мерзлякова. Санитары взялись за холщовые ленты, которыми обычно привязывают больных к операционному столу.
– Не надо, не надо! – закричал Петр Иванович, подбегая. – Вот лент-то и не надо.
Лицо Мерзлякова вывернули вверх. Хирург наложил на него наркозную маску и взял в руку бутылочку с эфиром.
– Начинайте, Сережа!
Эфир закапал.
– Глубже, глубже дыши, Мерзляков! Считай вслух!
– Двадцать шесть, двадцать семь, – ленивым голосом считал Мерзляков, и, внезапно оборвав счет, он заговорил что-то, не сразу понятное, отрывочное, пересыпанное матерной бранью.
Петр Иванович держал в своей руке левую руку Мерзлякова. Через несколько минут рука ослабла. Петр Иванович выпустил ее. Рука мягко и мертво упала на краю стола. Петр Иванович медленно и торжественно разогнул тело Мерзлякова. Все ахнули.
– Вот теперь привяжите его, – сказал Петр Иванович санитарам.
Мерзляков открыл глаза и увидел волосатый кулак начальника больницы.
– Ну что, гадина, – хрипел начальник. – Под суд теперь пойдешь.
– Молодец, Петр Иванович, молодец! – твердил председатель комиссии, хлопая невропатолога по плечу. – А ведь я вчера совсем собрался этой горилле вольную выдать!
– Развяжите его! – командовал Петр Иванович. – Слезай со стола!
Мерзляков еще не очнулся окончательно. В висках стучало, во рту был тошный, сладкий вкус эфира. Мерзляков еще и сейчас не понимал – сон это или явь, и, может быть, такие сны видел он не один раз и раньше.
– А ну вас всех к матери! – неожиданно крикнул он и согнулся, как раньше.
Широкоплечий, костлявый, почти касаясь своими длинными, толстыми пальцами пола, с мутным взглядом и взъерошенными волосами, действительно похожий на гориллу, Мерзляков вышел из перевязочной. Петру Ивановичу доложили, что больной Мерзляков лежит на койке в своей обычной позе. Врач велел привести его в свой кабинет.
– Ты разоблачен, Мерзляков, – сказал невропатолог. – Но я просил начальника. Тебя не отдадут под суд, не пошлют на штрафной прииск, тебя просто выпишут из больницы, и ты вернешься на свой прииск, на старую работу. Ты, брат, герой. Целый год морочил нам голову.
– Ничего я не знаю, – сказала горилла, не поднимая глаз.
– Как не знаешь? Ведь тебя только что разогнули!
– Никто меня не разгибал.
– Ну, милый мой, – сказал невропатолог. – Это уже вовсе лишнее. Я с тобой хотел по-хорошему. А так – гляди, сам будешь проситься на выписку через неделю.
– Ну что там еще будет через неделю, – тихо сказал Мерзляков. Как ему было объяснить врачу, что даже лишняя неделя, лишний день, лишний час, прожитый не на прииске, это и есть его, мерзляковское, счастье. Если врач не понимает этого сам, как объяснить ему? Мерзляков молчал и глядел в пол.
Мерзлякова увели, а Петр Иванович пошел к начальнику больницы.
– Так можно завтра, а не через неделю, – сказал начальник, выслушав предложение Петра Ивановича.
– Я обещал ему неделю, – сказал Петр Иванович, – не обеднеет же больница.
– Ну, ладно, – сказал начальник. – Пусть через неделю. Только меня позовите. А привязывать будете?
– Нельзя привязывать, – сказал невропатолог. – Вывихнет руку или ногу. Держать будут. – И, взяв историю болезни Мерзлякова, невропатолог написал в графе назначений «шоковая терапия» и поставил дату.
При шоковой терапии вводится в кровь больного доза камфорного масла в количестве, в несколько раз превышающей дозу того же лекарства, когда его вводят подкожным уколом для поддержания сердечной деятельности тяжелобольных. Действие ее приводит к внезапному приступу, подобному приступу буйного сумасшествия или эпилептическому припадку. Под ударом камфоры резко повышается вся мышечная деятельность, все двигательные силы человека. Мышцы приходят в напряжение небывалое, и сила больного, потерявшего сознание, удесятеряется. Приступ длится несколько минут.
Прошло несколько дней, а Мерзляков и не думал разгибаться по своей воле. Пришло утро, записанное в истории болезни, и Мерзлякова привели к Петру Ивановичу. На Севере дорожат всяким развлечением – докторский кабинет был полон. Восемь здоровенных санитаров выстроились вдоль стен. Посреди кабинета стояла кушетка.
– Здесь и будем делать, – сказал Петр Иванович, вставая из-за стола. – К хирургам ходить не станем. Кстати, где Сергей Федорович?
– Он не придет, – сказала Анна Ивановна, дежурная сестра. – Он сказал «занят».
– Занят, занят, – повторил Петр Иванович. – Ему полезно было бы посмотреть, как я делаю за него его работу.
Мерзлякову засучили рукав, и фельдшер помазал его руку йодом. Взяв в правую руку шприц, фельдшер проколол иглой вену близ локтевого сгиба. Темная кровь хлынула из иглы внутрь шприца. Фельдшер мягким движением большого пальца нажал поршень, и желтый раствор стал уходить в вену.
– Побыстрей вливайте! – сказал Петр Иванович. – И живей отходите в сторону. А вы, – сказал он санитарам, – держите его.
Огромное тело Мерзлякова подпрыгнуло и забилось в руках санитаров. Восемь человек держали его. Он хрипел, бился, лягался, но санитары держали его крепко, и он стал затихать.
– Тигра, тигра так удержать можно, – кричал Петр Иванович в восторге. – В Забайкалье тигров так руками ловят. Вот обратите внимание, – говорил он начальнику больницы, – как Гоголь преувеличивает. Помните конец «Тараса Бульбы»? «Мало не тридцать человек повисло у него по рукам и по ногам». А эта горилла покрупнее Бульбы-то. И всего восемь человек.
– Да, да, – сказал начальник. Гоголя он не помнил, но шоковая терапия ему чрезвычайно понравилась.
На следующее утро Петр Иванович во время обхода больных задержался у койки Мерзлякова.
– Ну, как, – спросил он, – какое твое решение?
– Выписывайте, – сказал Мерзляков.
Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. - М.: Художественная литература, Вагриус, 1998. - С. 130 - 139
Именной указатель: Гоголь Н.В. , Лунин С.М.Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@сайт. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.
Варлам Шаламов
Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус – это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро.
Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели Глебову в рот – не было ни в ком такой могучей воли, которая помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека. Глебов проглотил слюну, и сейчас же Багрецов перевел глаза к горизонту – на большую оранжевую луну, выползавшую на небо.
– Пора, – сказал Багрецов.
Они молча пошли по тропе к скале и поднялись на небольшой уступ, огибавший сопку; хоть солнце зашло недавно, камни, днем обжигавшие подошвы сквозь резиновые галоши, надетые на босу ногу, сейчас уже были холодными. Глебов застегнул телогрейку. Ходьба не грела его.
– Далеко еще? – спросил он шепотом.
– Далеко, – негромко ответил Багрецов.
Они сели отдыхать. Говорить было не о чем, да и думать было не о чем – все было ясно и просто. На площадке, в конце уступа, были кучи развороченных камней, сорванного, ссохшегося мха.
– Я мог бы сделать это и один, – усмехнулся Багрецов, – но вдвоем веселее. Да и для старого приятеля… Их привезли на одном пароходе в прошлом году. Багрецов остановился.
– Надо лечь, увидят.
Они легли и стали отбрасывать в сторону камни. Больших камней, таких, чтобы нельзя было поднять, переместить вдвоем, здесь не было, потому что те люди, которые набрасывали их сюда утром, были не сильнее Глебова.
Багрецов негромко выругался. Он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал – кровь не останавливалась.
– Плохая свертываемость, – равнодушно сказал Глебов.
– Ты врач, что ли? – спросил Багрецов, отсасывая кровь.
Глебов молчал. Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время? Слишком часто тот мир за горами, за морями казался ему каким-то сном, выдумкой. Реальной была минута, час, день от подъема до отбоя – дальше он не загадывал и не находил в себе сил загадывать. Как и все.
Он не знал прошлого тех людей, которые его окружали, и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему, не задумываясь. Был ли он сам когда-нибудь врачом? Утрачен был не только автоматизм суждений, но и автоматизм наблюдений. Глебов видел, как Багрецов отсасывал кровь из грязного пальца, но ничего не сказал. Это лишь скользнуло в его сознании, а воли к ответу он в себе найти не мог и не искал. То сознание, которое у него еще оставалось и которое. возможно, уже не было человеческим сознанием, имело слишком мало граней и сейчас было направлено лишь на одно – чтобы скорее убрать камни.
– Глубоко, наверно? – спросил Глебов, когда они улеглись отдыхать.
– Как она может быть глубокой? – сказал Багрецов. И Глебов сообразил, что он спросил чепуху и что яма действительно не может быть глубокой.
– Есть, – сказал Багрецов.
Он дотронулся до человеческого пальца. Большой палец ступни выглядывал из камней – на лунном свету он был отлично виден. Палец был не похож на пальцы Глебова или Багрецова, но не тем, что был безжизненным и окоченелым, – в этом-то было мало различия. Ногти на этом мертвом пальце были острижены, сам он был полнее и мягче глебовского. Они быстро откинули камни, которыми было завалено тело.
– Молодой совсем, – сказал Багрецов.
Вдвоем они с трудом вытащили труп за ноги.
– Здоровый какой, – сказал Глебов, задыхаясь.
– Если бы он не был такой здоровый, – сказал Багрецов, – его похоронили бы так, как хоронят нас, и нам не надо было бы идти сюда сегодня.
Они разогнули мертвецу руки и стащили рубашку.
– А кальсоны совсем новые, – удовлетворенно сказал Багрецов.
Стащили и кальсоны. Глебов запрятал комок белья под телогрейку.
– Надень лучше на себя, – сказал Багрецов.
– Нет, не хочу, – пробормотал Глебов.
Они уложили мертвеца обратно в могилу и закидали ее камнями.
Синий свет взошедшей луны ложился на камни, на редкий лес тайги, показывая каждый уступ, каждое дерево в особом, не дневном виде. Все казалось по-своему настоящим, но не тем, что днем. Это был как бы второй, ночной, облик мира.
Белье мертвеца согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим.
– Закурить бы, – сказал Глебов мечтательно.
– Завтра закуришь.
Багрецов улыбался. Завтра они продадут белье, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку…
Сюжет рассказов В. Шала-мова — тягостное описание тюрем-ного и лагер-ного быта заклю-ченных совет-ского ГУЛАГа, их похожих одна на другую траги-че-ских судеб, в которых власт-вуют случай, беспо-щадный или мило-стивый, помощник или убийца, произвол началь-ников и блатных. Голод и его судо-рожное насы-щение, измож-дение, мучи-тельное умирание, медленное и почти столь же мучи-тельное выздо-ров-ление, нрав-ственное унижение и нрав-ственная дегра-дация — вот что нахо-дится посто-янно в центре внимания писа-теля.
Надгробное слово
Автор вспо-ми-нает по именам своих това-рищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный марти-ролог, он расска-зы-вает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что наде-ялся, кто и как себя вел в этом Освен-циме без печей, как называл Шаламов колым-ские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало кому удалось выстоять и остаться нрав-ственно неслом-ленным.
Житие инже-нера Кипреева
Никого не предавший и не продавший, автор говорит, что выра-ботал для себя формулу активной защиты своего суще-ство-вания: человек только тогда может считать себя чело-веком и выстоять, если в любой момент готов покон-чить с собой, готов к смерти. Однако позднее он пони-мает, что только построил себе удобное убежище, потому что неиз-вестно, каким ты будешь в реша-ющую минуту, хватит ли у тебя просто физи-че-ских сил, а не только душевных. Аресто-ванный в 1938 г. инженер-физик Кипреев не только выдержал изби-ение на допросе, но даже кинулся на следо-ва-теля, после чего был посажен в карцер. Однако от него все равно доби-ва-ются подписи под ложными пока-за-ниями, припугнув арестом жены. Тем не менее Кипреев продолжал дока-зы-вать себе и другим, что он человек, а не раб, какими явля-ются все заклю-ченные. Благо-даря своему таланту (он изобрел способ восста-нов-ления пере-го-ревших элек-три-че-ских лампочек, починил рент-ге-нов-ский аппарат), ему удается избе-гать самых тяжелых работ, однако далеко не всегда. Он чудом оста-ется в живых, но нрав-ственное потря-сение оста-ется в нем навсегда.
На пред-ставку
Лагерное растление, свиде-тель-ствует Шаламов, в большей или меньшей степени каса-лось всех и проис-хо-дило в самых разных формах. Двое блатных играют в карты. Один из них проиг-ры-ва-ется в пух и просит играть на «пред-ставку», то есть в долг. В какой-то момент, разза-до-ренный игрой, он неожи-данно прика-зы-вает обыч-ному заклю-чен-ному из интел-ли-гентов, случайно оказав-ше-муся среди зрителей их игры, отдать шерстяной свитер. Тот отка-зы-ва-ется, и тогда кто-то из блатных «кончает» его, а свитер все равно доста-ется блатарю.
Ночью
Двое заклю-ченных крадутся к могиле, где утром было захо-ро-нено тело их умер-шего това-рища, и снимают с мерт-веца белье, чтобы назавтра продать или поме-нять на хлеб или табак. Перво-на-чальная брезг-ли-вость к снятой одежде сменя-ется приятной мыслью, что завтра они, возможно, смогут чуть больше поесть и даже поку-рить.
Одиночный замер
Лагерный труд, одно-значно опре-де-ля-емый Шала-мовым как рабский, для писа-теля — форма того же растления. Дохо-дяга-заклю-ченный не способен дать процентную норму, поэтому труд стано-вится пыткой и медленным умерщ-вле-нием. Зек Дугаев посте-пенно слабеет, не выдер-живая шест-на-дца-ти-ча-со-вого рабо-чего дня. Он возит, кайлит, сыплет, опять возит и опять кайлит, а вечером явля-ется смот-ри-тель и заме-ряет рулеткой сделанное Дуга-евым. Названная цифра — 25 процентов — кажется Дугаеву очень большой, у него ноют икры, нестер-пимо болят руки, плечи, голова, он даже потерял чувство голода. Чуть позже его вызы-вают к следо-ва-телю, который задает привычные вопросы: имя, фамилия, статья, срок. А через день солдаты уводят Дугаева к глухому месту, огоро-жен-ному высоким забором с колючей прово-локой, откуда по ночам доно-сится стре-ко-тание трак-торов. Дугаев дога-ды-ва-ется, зачем его сюда доста-вили и что жизнь его кончена. И он сожа-леет лишь о том, что напрасно прому-чился последний день.
Дождь
Розов-ский, рабо-та-ющий в шурфе, вдруг, несмотря на угро-жа-ющий жест конвоира, окли-кает рабо-та-ю-щего непо-да-леку рассказ-чика, чтобы поде-литься душе-раз-ди-ра-ющим откро-ве-нием: «Слушайте, слушайте! Я долго думал! И понял, что смысла жизни нет... Нет...» Но прежде чем Розов-ский, для кото-рого жизнь отныне поте-ряла ценность, успе-вает броситься на конво-иров, рассказ-чику удается подбе-жать к нему и, спасая от безрас-суд-ного и гибель-ного поступка, сказать прибли-жа-ю-щимся конво-ирам, что тот заболел. Чуть позже Розов-ский пред-при-ни-мает попытку само-убий-ства, кинув-шись под ваго-нетку. Его судят и отправ-ляют в другое место.
Шерри Бренди
Умирает заклю-ченный-поэт, кото-рого назы-вали первым русским поэтом двадца-того века. Он лежит в темной глубине нижнего ряда сплошных двух-этажных нар. Он умирает долго. Иногда приходит какая-нибудь мысль — например, что у него украли хлеб, который он положил под голову, и это так страшно, что он готов ругаться, драться, искать... Но сил для этого у него уже нет, да и мысль о хлебе тоже слабеет. Когда ему вкла-ды-вают в руку суточную пайку, он изо всех сил прижи-мает хлеб ко рту, сосет его, пыта-ется рвать и грызть цингот-ными шата-ю-щи-мися зубами. Когда он умирает, его ещё два дня не списы-вают, и изоб-ре-та-тельным соседям удается при раздаче полу-чать хлеб на мерт-веца как на живого: они делают так, что тот, как кукла-мари-о-нетка, подни-мает руку.
Шоковая терапия
Заклю-ченный Мерз-ляков, человек круп-ного тело-сло-жения, оказав-шись на общих работах, чувствует, что посте-пенно сдает. Однажды он падает, не может сразу встать и отка-зы-ва-ется тащить бревно. Его изби-вают сначала свои, потом конвоиры, в лагерь его приносят — у него сломано ребро и боли в пояс-нице. И хотя боли быстро прошли, а ребро срос-лось, Мерз-ляков продол-жает жало-ваться и делает вид, что не может разо-гнуться, стре-мясь любой ценой оття-нуть выписку на работу. Его отправ-ляют в центральную боль-ницу, в хирур-ги-че-ское отде-ление, а оттуда для иссле-до-вания в нервное. У него есть шанс быть акти-ро-ванным, то есть списанным по болезни на волю. Вспо-миная прииск, щемящий холод, миску пустого супчику, который он выпивал, даже не поль-зуясь ложкой, он концен-три-рует всю свою волю, чтобы не быть уличенным в обмане и отправ-ленным на штрафной прииск. Однако и врач Петр Иванович, сам в прошлом заклю-ченный, попался не промах. Профес-сио-нальное вытес-няет в нем чело-ве-че-ское. Большую часть своего времени он тратит именно на разоб-ла-чение симу-лянтов. Это тешит его само-любие: он отличный специ-а-лист и гордится тем, что сохранил свою квали-фи-кацию, несмотря на год общих работ. Он сразу пони-мает, что Мерз-ляков — симу-лянт, и пред-вку-шает теат-ральный эффект нового разоб-ла-чения. Сначала врач делает ему рауш-наркоз, во время кото-рого тело Мерз-ля-кова удается разо-гнуть, а ещё через неделю проце-дуру так назы-ва-емой шоковой терапии, действие которой подобно приступу буйного сума-сше-ствия или эпилеп-ти-че-скому припадку. После нее заклю-ченный сам просится на выписку.
Тифозный карантин
Заклю-ченный Андреев, заболев тифом, попа-дает в карантин. По срав-нению с общими рабо-тами на приисках поло-жение боль-ного дает шанс выжить, на что герой почти уже не наде-ялся. И тогда он решает всеми прав-дами и неправ-дами как можно дольше задер-жаться здесь, в тран-зитке, а там, быть может, его уже не направят в золотые забои, где голод, побои и смерть. На пере-кличке перед очередной отправкой на работы тех, кто счита-ется выздо-ро-вевшим, Андреев не откли-ка-ется, и таким образом ему довольно долго удается скры-ваться. Тран-зитка посте-пенно пустеет, очередь наконец доходит также и до Андреева. Но теперь ему кажется, что он выиграл свою битву за жизнь, что теперь-то тайга насы-ти-лась и если будут отправки, то только на ближние, местные коман-ди-ровки. Однако когда грузовик с отобранной группой заклю-ченных, которым неожи-данно выдали зимнее обмун-ди-ро-вание, минует черту, отде-ля-ющую ближние коман-ди-ровки от дальних, он с внут-ренним содро-га-нием пони-мает, что судьба жестоко посме-я-лась над ним.
Аневризма аорты
Болезнь (а измож-денное состо-яние заклю-ченных-«доходяг» вполне равно-сильно тяжелой болезни, хотя офици-ально и не счита-лось таковой) и боль-ница — в рассказах Шала-мова непре-менный атрибут сюже-тики. В боль-ницу попа-дает заклю-ченная Екате-рина Гловацкая. Краса-вица, она сразу пригля-ну-лась дежур-ному врачу Зайцеву, и хотя он знает, что она в близких отно-ше-ниях с его знакомым, заклю-ченным Подши-ва-ловым, руко-во-ди-телем кружка худо-же-ственной само-де-я-тель-ности, («крепост-ного театра», как шутит начальник боль-ницы), ничто не мешает ему в свою очередь попы-тать счастья. Начи-нает он, как обычно, с меди-цин-ского обсле-до-вания Гловацкой, с прослу-ши-вания сердца, но его мужская заин-те-ре-со-ван-ность быстро сменя-ется сугубо врачебной озабо-чен-но-стью. Он находит у Гловацкой аневризму аорты — болезнь, при которой любое неосто-рожное движение может вызвать смер-тельный исход. Началь-ство, взявшее за непи-саное правило разлу-чать любов-ников, уже однажды отпра-вило Гловацкую на штрафной женский прииск. И теперь, после рапорта врача об опасной болезни заклю-ченной, начальник боль-ницы уверен, что это не что иное, как происки все того же Подши-ва-лова, пыта-ю-ще-гося задер-жать любов-ницу. Гловацкую выпи-сы-вают, однако уже при погрузке в машину случа-ется то, о чем преду-пре-ждал доктор Зайцев, — она умирает.
Последний бой майора Пуга-чева
Среди героев прозы Шала-мова есть и такие, кто не просто стре-мится выжить любой ценой, но и способен вмешаться в ход обсто-я-тельств, постоять за себя, даже рискуя жизнью. По свиде-тель-ству автора, после войны 1941–1945 гг. в северо-восточные лагеря стали прибы-вать заклю-ченные, воевавшие и прошедшие немецкий плен. Это люди иной закалки, «со смело-стью, умением риско-вать, верившие только в оружие. Коман-диры и солдаты, летчики и развед-чики...». Но главное, они обла-дали инстинктом свободы, который в них пробу-дила война. Они проли-вали свою кровь, жерт-во-вали жизнью, видели смерть лицом к лицу. Они не были развра-щены лагерным рабством и не были ещё исто-щены до потери сил и воли. «Вина» же их заклю-ча-лась в том, что они побы-вали в окру-жении или в плену. И майору Пуга-чеву, одному из таких, ещё не слом-ленных людей, ясно: «их привезли на смерть — сменить вот этих живых мерт-вецов», которых они встре-тили в совет-ских лагерях. Тогда бывший майор соби-рает столь же реши-тельных и сильных, себе под стать, заклю-ченных, готовых либо умереть, либо стать свобод-ными. В их группе — летчики, разведчик, фельдшер, танкист. Они поняли, что их безвинно обрекли на гибель и что терять им нечего. Всю зиму готовят побег. Пугачев понял, что пере-жить зиму и после этого бежать могут только те, кто минует общие работы. И участ-ники заго-вора, один за другим, продви-га-ются в обслугу: кто-то стано-вится поваром, кто-то куль-торгом, кто чинит оружие в отряде охраны. Но вот насту-пает весна, а вместе с ней и наме-ченный день.
В пять часов утра на вахту посту-чали. Дежурный впус-кает лагер-ного повара-заклю-чен-ного, пришед-шего, как обычно, за ключами от кладовой. Через минуту дежурный оказы-ва-ется заду-шенным, а один из заклю-ченных пере-оде-ва-ется в его форму. То же проис-ходит и с другим, вернув-шимся чуть позже дежурным. Дальше все идет по плану Пуга-чева. Заго-вор-щики врыва-ются в поме-щение отряда охраны и, застрелив дежур-ного, завла-де-вают оружием. Держа под прицелом внезапно разбу-женных бойцов, они пере-оде-ва-ются в военную форму и запа-са-ются прови-антом. Выйдя за пределы лагеря, они оста-нав-ли-вают на трассе грузовик, выса-жи-вают шофера и продол-жают путь уже на машине, пока не конча-ется бензин. После этого они уходят в тайгу. Ночью — первой ночью на свободе после долгих месяцев неволи — Пугачев, проснув-шись, вспо-ми-нает свой побег из немец-кого лагеря в 1944 г., переход через линию фронта, допрос в особом отделе, обви-нение в шпио-наже и приговор — двадцать пять лет тюрьмы. Вспо-ми-нает и приезды в немецкий лагерь эмис-саров гене-рала Власова, вербо-вавших русских солдат, убеждая их в том, что для совет-ской власти все они, попавшие в плен, измен-ники Родины. Пугачев не верил им, пока сам не смог убедиться. Он с любовью огля-ды-вает спящих това-рищей, пове-ривших в него и протя-нувших руки к свободе, он знает, что они «лучше всех, достойнее всех». А чуть позже завя-зы-ва-ется бой, последний безна-дежный бой между бегле-цами и окру-жив-шими их солда-тами. Почти все из беглецов поги-бают, кроме одного, тяжело ранен-ного, кото-рого выле-чи-вают, чтобы затем расстре-лять. Только майору Пуга-чеву удается уйти, но он знает, зата-ив-шись в медве-жьей берлоге, что его все равно найдут. Он не сожа-леет о сделанном. Последний его выстрел — в себя.
сообщить о неприемлемом содержимомТекущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Варлам Шаламов
Одиночный замер
* * *
Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг «десяток кубиков до послезавтра», внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.
Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его.
Бригада собралась на перекличку, сдала инструмент и в арестантском неровном строю вернулась в барак. Трудный день был кончен. С головой Дугаев, не садясь, выпил через борт миски порцию жидкого холодного крупяного супа. Хлеб выдавался утром на весь день и был давно съеден. Хотелось курить. Он огляделся, соображая, у кого бы выпросить окурок. На подоконнике Баранов собирал в бумажку махорочные крупинки из вывернутого кисета. Собрав их тщательно, Баранов свернул тоненькую папироску и протянул ее Дугаеву.
– Кури, мне оставишь, – предложил он. Дугаев удивился – они с Барановым не были дружны. Впрочем, при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается, и Дугаев, несмотря на молодость, понимал всю фальшивость поговорки о дружбе, проверяемой несчастьем и бедою. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь. Дугаев хорошо помнил северную поговорку, три арестантские заповеди: не верь, не бойся и не проси…
Дугаев жадно всосал сладкий махорочный дым, и голова его закружилась.
– Слабею, – сказал он.
Баранов промолчал.
Дугаев вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Последнее время он спал плохо, голод не давал хорошо спать. Сны снились особенно мучительные – буханки хлеба, дымящиеся жирные супы… Забытье наступало не скоро, но все же за полчаса до подъема Дугаев уже открыл глаза.
Бригада пришла на работу. Все разошлись по своим забоям.
– А ты подожди, – сказал бригадир Дугаеву. – Тебя смотритель поставит.
Дугаев сел на землю. Он уже успел утомиться настолько, чтобы с полным безразличием отнестись к любой перемене в своей судьбе.
Загремели первые тачки на трапе, заскрежетали лопаты о камень.
– Иди сюда, – сказал Дугаеву смотритель. – Вот тебе место. – Он вымерил кубатуру забоя и поставил метку – кусок кварца. – Досюда, – сказал он. – Траповщик тебе доску до главного трапа дотянет. Возить туда, куда и все. Вот тебе лопата, кайло, лом, тачка – вози.
Дугаев послушно начал работу.
«Еще лучше», – думал он. Никто из товарищей не будет ворчать, что он работает плохо. Бывшие хлеборобы не обязаны понимать и знать, что Дугаев новичок, что сразу после школы он стал учиться в университете, а университетскую скамью променял на этот забой. Каждый за себя. Они не обязаны, не должны понимать, что он истощен и голоден уже давно, что он не умеет красть: уменье красть – это главная северная добродетель во всех ее видах, начиная от хлеба товарища и кончая выпиской тысячных премий начальству за несуществующие, небывшие достижения. Никому нет дела до того, что Дугаев не может выдержать шестнадцатичасового рабочего дня.
Дугаев возил, кайлил, сыпал, опять возил и опять кайлил и сыпал.
После обеденного перерыва пришел смотритель, поглядел на сделанное Дугаевым и молча ушел… Дугаев опять кайлил и сыпал. До кварцевой метки было еще очень далеко.
Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. Он смерил то, что сделал Дугаев.
– Двадцать пять процентов, – сказал он и посмотрел на Дугаева. – Двадцать пять процентов. Ты слышишь?
– Слышу, – сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра – двадцать пять процентов нормы – показалась Дугаеву очень большой. Ныли икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство голода давно покинуло его.
Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему: надо есть. Но он не хотел есть.
– Ну, что ж, – сказал смотритель, уходя. – Желаю здравствовать.
Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса: имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день.
Шаламов Варлам Тихонович родился в Вологде в поповской семье. Окончив школу и поступив в Московский университет, Шаламов активно пишет поэтические произведения, работает в литературных кружках. За участие в митинге против вождя народов был осужден на три года, после освобождения ещё несколько раз подвергался лишению свободы. В общей сложности Шаламов провёл в заключении семнадцать лет, о чём он и создаёт свой сборник «Колымские рассказы», который является автобиографичным эпизодом пережитого автором за колючей проволокой.
На представку
В этом рассказе речь идёт о карточной игре, где играют двое блатных. Один из них проигрывается и просит играть в долг, что было не обязательным, но Севочке не хотелось лишать проигравшего блатаря последнего шанса отыграться, и он соглашается. Поставить на кон нечего, но вошедший в раж игрок уже не в силах остановиться, он взглядом выбирает одного из осужденных, оказавшегося здесь случайно, и требует снять свитер. Попавший под горячую руку заключённый отказывается. Тут же один из шестёрок Севы неуловимым движением выбрасывает в его сторону руку, и заключённый замертво валится в сторону. Свитер переходит в пользование блатаря.
Ночью
После скудного тюремного ужина, Глебов и Багрецов отправились к скале, находившейся за отдалённой сопкой. Идти было далеко, и они останавливались отдохнуть. Два приятеля, привезённые сюда одновременно на одном корабле, шли выкапывать труп товарища, зарытого только сегодня утром.
Отбросив в сторону камни, прикрывавшие мёртвое тело, они вытаскивают покойника из ямы и стаскивают с него рубашку. Оценив качество кальсон, приятели стаскивают и их. Сняв вещи с мертвеца, Глебов прячет их под свой ватник. Закопав труп на место, друзья идут в обратный путь. Их радужные мечты согревает предвкушение завтрашнего дня, когда они смогут обменять на эти что-нибудь из съестного, или даже махорку.
Плотники
На улице стоял жестокий мороз, от которого на лету замерзала слюна.
Поташников чувствует, что силы его на исходе, и если что-нибудь не произойдёт, то он просто умрёт. Всем своим измученным организмом, Поташников страстно и безнадёжно желает встретить смерть на больничной кровати, где ему будут уделять хоть чуточку человеческого внимания. Ему претит смерть при наплевательском отношении окружающих, с полнейшим равнодушием взирающих на смерть себе подобных.
В этот день Поташникову сказочно повезло. Какой-то приезжий начальник требовал у бригадира людей, умеющих плотничать. Бригадир понимал, что с такой статьёй, как у осужденных его бригады, не может быть людей с такой специальностью, и он объяснял это приезжему. Тогда начальник обратился к бригаде. Поташников вышел вперёд, за ним шагнул ещё один заключённый. Оба пошли за приезжим к месту своей новой работы. По дороге они выяснили, что ни один из них никогда не держал в руках ни пилы, ни топора.
Раскусивший их хитрость за право выживания, столяр отнёсся к ним по-человечески, подарив заключённым пару дней жизни. А через два дня пришло тепло.
Одиночный замер
После окончания рабочего дня, надзиратель предупреждает арестанта, что тот завтра будет работать отдельно от бригады. Дугаев удивился лишь реакции бригадира и своего напарника, услышавших эти слова.
На завтра надзиратель показал место работы, и человек покорно начал копать. Его даже радовало, что он один, и некому его подгонять. К вечеру молодой арестант выбился из сил до такой степени, что даже не ощущал голода. Сделав замер выполненной человеком работы, смотритель сказал, что сделано четверть нормы. Для Дугаева это было огромной цифрой, он был удивлен, как много он сделал.
После работы осужденного вызвал следователь, задал обычные вопросы, и Дугаев отправился отдыхать. На другой день он копал и кайлил со своей бригадой, а ночью солдаты повели арестанта туда, откуда уже не приходят. Наконец-то осознав, что сейчас произойдет, Дугаеву стало жаль, что он зря работал и страдал в этот день.
Ягоды
Бригада отработавших в лесу людей спускается к баракам. У каждого на плече лежит бревно. Один из заключенных падает, за что один из конвоиров обещает завтра его убить. На другой день арестанты продолжали собирать в лесу все, что можно было использовать для отопления бараков. На пожухлой прошлогодней траве попадаются ягоды шиповника, кустики перезревшей брусники и голубики.
Один из арестантов собирает сморщенные ягодки в баночку, после он их обменяет на хлеб у отрядного повара. День клонился к вечеру, а баночка была ещё не наполнена, когда арестанты подошли к запретной полосе. Один из них предложил вернуться, но у товарища велико было желание получить лишний кусок хлеба, и он шагнул на запретную зону, тут же получив пулю от конвоира. Первый заключённый поднял откатившуюся в сторону баночку, он же знал, у кого можно получить хлеб.
Конвоир пожалел, что первый не преступил черту, так ему хотелось отправить его на тот свет.
Шерри-бренди
На нарах умирает человек, которому прочили великое будущее на литературной стезе, он был талантливым поэтом двадцатого века. Он умирал мучительно и долго. В его голове проносились различные видения, путались сон и явь. Приходя в сознание, человек верил, что поэзия его нужна людям, что она даёт человечеству понимание чего-то нового. До сих пор в его голове рождались стихи.
Наступил день, когда ему дали пайку хлеба, которую он уже не мог жевать, а просто мусолил по гниющим зубам. Тогда сокамерники стали останавливать его, убеждая оставить кусок на следующий раз. И тогда поэту стало всё ясно. Он умер в тот же день, но соседи сумели ещё два дня использовать его мёртвое тело для получения лишней пайки.
Сгущённое молоко
Сокамерник писателя по Бутырской тюрьме, инженер Шестаков, работал не на прииске, а в геологической конторе. Однажды он увидел, с каким вожделением тот смотрит на буханки свежего хлеба в продовольственном магазине. Это позволило ему предложить своему знакомому сначала закурить, а потом и уйти в побег. Рассказчику сразу стало ясно, какой ценой Шестаков решил заплатить за свою непыльную должность в конторе. Арестанту было прекрасно известно, что преодолеть огромный путь не по силам ни одному из осужденных, но Шестаков пообещал ему принести сгущённое молоко, и человек дал согласие.
Всю ночь арестант думал о несбыточном побеге, и о банках молочных консервов. Весь рабочий день прошёл в ожидании вечера, дождавшись гудка, писатель пошёл к бараку инженера. Шестаков поджидал его уже на крыльце, в карманах у него были обещанные банки. Сев за стол, человек вскрыл банки и выпил молоко. Посмотрел на Шестакова, и сказал, что он переменил решение. Инженер понял.
Арестант не мог предостеречь своих сокамерников, и двое из них лишились жизни через неделю, а трое получили новый срок. Шестаков был переведён на другой рудник.
Шоковая терапия
На одном из приисков работал Мерзляков. Пока человек мог воровать овёс из лошадиных кормушек, он ещё как-то поддерживал свой организм, но когда его перевели на общие работы, понял, что долго не сможет вытерпеть, а смерть его страшила, человеку очень хотелось жить. Он начал искать любые способы попасть в больницу, и когда осужденного жестоко избили, сломав ребро, решил, что это его шанс. Мерзляков всё время лежал в согнутом состоянии, в больнице не было необходимой аппаратуры, и ему удалось целый год обманывать врачей.
В конце концов, больной был отправлен в центральную больницу, где ему могли сделать рентген и поставить диагноз. Невропатологом в больнице служил бывший заключённый, имеющий в своё время должность доцента одного из ведущих медицинских учреждений. Не имея возможности помогать людям на воле, повышая свою квалификацию, он оттачивал своё мастерство, разоблачая осужденных, симулирующих болезнь, чтобы хоть как-то облегчить свою участь. То, что Мерзляков является симулянтом, Петру Ивановичу стало понятно с первой минуты, и тем сильнее ему хотелось доказать это в присутствии высокого начальства, и испытать чувство превосходства.
Сначала врач разгибает согнутое тело при помощи наркоза, но когда пациент и дальше продолжает настаивать на своей болезни, Пётр Иванович применяет метод шоковой терапии, и через некоторое время пациент сам просится из больницы.
Тифозный карантин
Годы работы на приисках подорвали здоровье Андреева, и его отправили в тифозный карантин. Всеми силами, стремясь выжить, Андреев старался как можно дольше задержаться в карантине, отдалить день возвращения в жестокие морозы и нечеловеческий труд. Приспосабливаясь и выкручиваясь, он смог продержаться три месяца в тифозных бараках. Большинство сокамерников уже были отправлены из карантина на дальние пересылки. Осталось лишь десятка три людей, Андреев уже думал, что он победил, и его отправят не на прииски, а на ближайшую командировку, где он проведёт оставшийся срок. Сомнения закрались, когда им выдали зимнюю одежду. А когда вдали остались последние близкие командировки, он понял, что судьба его переиграла.
На этом не заканчивается цикл рассказов великого русского писателя В. Т. Шаламова, на собственном опыте перенёсшим 17 лет каторги, сумевшему в лагерях не только остаться человеком, но и вернуться к прежней жизни. Все пережитые тяготы и страдания повлияли на здоровье писателя, он лишился зрения, перестал слышать, почти не мог двигаться, но читая его рассказы, понимаешь, как важно стремление к жизни, к сохранению в себе человеческих качеств.
Гордость и достоинство, честь и благородство должны быть неотъемлемой чертой настоящего человека.
Картинка или рисунок Шаламов - Колымские рассказы
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Софокл Царь Эдип
В городе Фивах, где правителем был царь Эдип, появляется страшная болезнь, от которой гибнут люди и скот. Чтобы узнать причину мора, правитель обращается к оракулу, который поясняет, что это наказание богов за убийство их прежнего короля – Лаия
- Краткое содержание Квентин Дорвард Вальтера Скотта
В книге рассказывается эпоха Средневековья. Действие разворачивается во Франции. Монарх Людовик XI вел борьбу с кознями среди французских вельмож и баронов. Государь Людовик был полной противоположностью Карла Смелого
- Краткое содержание Островский Доходное место
Москва. Годы правления царя Александра II. Аристарх Владимирович, фамилия которого Вышневский – чиновник, который как оказывается, очень важен в своем деле. Но он же старый, и если ему везет в деловых делах,
- Краткое содержание Я в замке король Сьюзен Хилл
В старое фамильное поместье Уорингс приезжает сын покойного хозяина дома. Джозеф Хупер - так зовут сына бывшего хозяина поместья. Он вдовец и у него есть сын Эдмунд, которому исполнилось 10 лет
- Краткое содержание Казаков Арктур - гончий пёс
Летом я жил на берегу реки в доме доктора. Однажды доктор возвращался домой с работы и подобрал слепого пса. Он помыл его, накормил, дал прозвище Арктур и оставил у себя жить. Пес любил гулять со мной по берегу реки.